Фантастическая коллекция цветных снимков Советского Союза, сделанных с 1950 по 1958 год сопоставимых по качеству с современной цифровой фотографией. Автор - Семён Осипович Фридлянд (1905-1964), работы автора стали нам доступны благодаря сотрудникам Денверского университета, которые отсканировали тысячи кадров с плёнки Agfacolor и выложили в свободный доступ.
Это коллекция представляет собой настоящую фотоэнциклопедию жизни послевоенного СССР.
Фотограф Фридлянд Юрий Кривоносов, специально для Sem40.Ru | |||
Это был самый спокойный и уравновешенный из всех фоторепортеров, которых я только знал, а знал я практически всех - имею в виду профессионалов в истинном смысле этого слова. Конечно, речь идет только о том отрезке времени, когда я сам был причастен к фотографии, а это составляет ни много, ни мало шестьдесят шесть лет - таков мой фотографический стаж. Отсюда следует вычесть годы примитивного любительства, предшествующие деятельности профессиональной (около восьми лет). Но и профессиональная жизнь делится на два периода - просто фотография и фотожурналистика, вхождением в которую я обязан, в первую очередь, моему замечательному Учителю и Наставнику Семену Осиповичу Фридлянду. Известно, что среди великих музыкантов-исполнителей существуют такие, кто не имеет учеников, они как бы сами по себе, и их драгоценный опыт уходит вместе с ними. А есть такие, которые передают свои знания следующему поколению. Так и в фотографии. Семен Фридлянд щедро делился своим профессиональными навыками и секретами с молодыми репортерами, но к этому мы еще вернемся... Он родился в Киеве, но совсем не был похож на типичного киевлянина - и язык его был без обычного южного говорка, и не было в нем малоросского гонорка, от юга в нем был только мягкий юмор с грустинкой, совсем как у Исаака Бабеля. В 1925 году по приглашению двоюродного брата он приехал в Москву. К тому времени его брат - Михаил Кольцов (без псевдонима тоже Фридлянд - был уже очень известен: журналист "номер один" и создатель "Огонька", где Семен Осипович, тогда еще просто Сёма, и начал работать фотокорреспондентом. Уже через год он стал участвовать в фотовыставках, получал за свои работы призы и дипломы и быстро выдвинулся в ряды лучших фотожурналистов страны. Но одной только фотографии его глубокой натуре было мало, и он начал писать заметки, репортажи и даже очерки, и получалось это у него очень даже неплохо. Но приближался год "Великого перелома", и молодой журналист сообразил, что слово, обреченное на несвободу, таит в себе большие опасности, и, отложив перо, целиком сосредоточился на фотокамере. Тогда еще очень немногие предусмотрительные и соображающие люди поняли, что в это время надо быть "хорошо побритым во втором ряду", и покинули взрывоопасные должности. Так ставший со временем классиком теории и истории фотографии, и к тому же музыковедом, Сергей Александрович Морозов ушел из отдела литературы "Правды" и на всю жизнь прикрылся фотографией как щитом, что принесло большую пользу и ей и ему. В "Правде" Фридлянд тоже побывал - фоторепортером, и в журнале "СССР на стройке", и в "Союзфото", через которые прошли почти все пионеры советской фотожурналистики, и поучился во ВГИКе на операторском факультете. Потом началась война, и он прошел ее фотокорреспондентом Совинформбюро. А потом по примеру блудного сына вернулся в "отчий дом" - журнал "Огонёк". Там мы с ним и познакомились, в 1951 году, когда я пришел туда демобилизованным спецом аэрофоторазведслужбы после почти восьми лет, отданных морской авиации, и имея на боевом счету всего семь классов средней школы. Все это имеет к Семену Осиповичу самое непосредственное отношение, потому что он тут же занялся моим образованием. Он следил за моей учебой в правдинской вечерней школе рабочей молодежи, и позже, когда я поступил в МГУ. Именно Фридлянд и примкнувшие к нему бывалый журналист Савва Тимофеевич Морозов (внук того самого Морозова) и заведовавший отделом информации Яков Моисеевич Гик настояли на том, чтобы я поступал не на факультет журналистики, как того хотел я, а на филологический. "Ты что, - говорили они мне, - собираешься изучать историю и теорию партийной печати? Иди на филологию, будешь знать литературу и язык, а практику журнальной работы ты и так каждый день в редакции видишь". За этот совет я благодарен им и по сей день! В годы моей учебы в университете Семен Осипович проверял все мои курсовые работы, да и текущие тоже; он был, по существу, моим научным руководителем во время написания дипломной работы, хотя она была не по журналистике, а по литературе. Но и этого ему казалось недостаточно, и он вовлек меня в изучение английского языка. Дважды в неделю мы с ним брали частные уроки у очень милой пожилой преподавательницы Анны Рувимовны, - фамилии ее, увы, уже не помню. К великому моему сожалению, выдержал я только три месяца. Семен Осипович сжалился и не настаивал, а сам продолжал упорно заниматься и вскоре уже с увлечением читал англоязычные книги и практиковался в разговорной речи, причем весьма успешно. Но и мне эти три месяца сослужили неплохую службу: когда через несколько лет я был в командировке в Индии, то мог элементарно - скорее, правда, примитивно - объясняться с местными жителями, говорившими на этом языке примерно на том же уровне. С того самого момента, когда я начал публиковаться в журнале, Семен Осипович все время мне твердил: "Вы должны писать, у вас это получается, я вот всю жизнь жалею, что бросил в начале карьеры свои литературные труды, но такое время тогда было..." Да, время было жестокое. Михаила Кольцова арестовали и расстреляли, - слишком много знал, к тому же был не в меру активным и самостоятельным в суждениях, и тень "врага народа" нависла и над Семеном Осиповичем, и над родным братом Кольцова - художником-каррикатуристом Борисом Ефимовым (тоже Фридляндом). А когда "вождя-кровопроливца" не стало, и начались реабилитации, они оба, объединив свои усилия, попытались что-то узнать о своем знаменитом брате, да так ничего и не узнали - вскоре после ареста он стал числиться под номерами, которые все время менялись, а затем следы его безвозвратно потерялись в недрах ГУЛАГа. А может, всё это было просто отвлекающим маневром, и расстреляли его сразу же после ареста, как это обычно и делалось. И стоит теперь на Донском кладбище в семейном уголке Фридляндов каменное надгробие, под которым нет никакого гроба, и только на камне том начертано: "Михаил Кольцов. 1898-1942". Пусть хоть так сохраняется память о нём... В творчестве Семена Фридлянда удивительно органично сочетаются элементы классической фотографии с ее выверенными композициями и приемы репортажного метода съемки, который начал безвозбранно внедряться только с середины пятидесятых годов, а у Семена Осиповича это обнаруживается значительно раньше... Примерно в середине пятидесятых его назначают заведующим фотоотдела "Огонька". Отдел этот находился в весьма плачевном состоянии. До конца пятьдесят второго года в отделе было всё в порядке, потому что руководил им знающий и понимающий человек - прекрасный организатор фотографического дела Алексей Александрович Вольгемут. Его фамилия у некоторых людей вызвала определенные подозрения, и его вытащили на партсобрание с обвинением в сокрытии своей национальной принадлежности: в паспорте у него значилось - русский. А в это время раздували "дело врачей", и борьба с "людьми, не имеющими родины" доходила до полной истерики. На собрании выяснилось, что по отцу он немец, а не то, что подумали, и он с юмором заметил: "Да, я скрыл свою национальность, чтобы всю войну пройти в танке". К тому же оказалось, что в партийном деле он немцем и числится. Но от него не отступились, и объявили ему "строгача", против которого голосовали только два наивных правдолюбца - ретушер Леша Боровиков и я грешный. Оба не так давно демобилизованные ратники, мы никак не могли взять в толк, за что его тягают: ведь и русский правильно, и немец правильно... Ну а под "строгача" и с должности его сняли, сделав зав.лабораторией. А на его место назначили человека, у которого с ФИО был полный порядок, только был он совершенно безграмотен, дубоват и ничего не понимал в фотографии. Когда же отпустили врачей, то восстанавливать отдел призвали Фридлянда, который укрепление его начал с привлечения свежих сил. Во время командировки в Ленинград он побывал в фотоклубах, и в одном из них нашел двух способных ребят - Гену Копосова и Леву Шерстенникова, которых пригласил в "Огонек". Оба они очень скоро стали не просто известными, а одними из лучших фоторепортеров страны. Однажды Фридлянд встретил меня в коридоре - шел с редколлегии и прямо-таки излучал сияние - и сказал: "Послушайте, Помидор!" (Он всех называл на Вы, даже обращаясь по прозвищу; а у меня их за жизнь было немало; огоньковское Помидор - за ярко рыжую шевелюру). "Только что я пробил вас с Копосовым в штатные фотокорреспонденты! Принимайте поздравления!" Поиску молодых талантов он отдавал много времени и сил. Являясь членом редколлегии журнала "Советское фото", он бывал на семинарах и выставках, в своих статьях и рецензиях делал их разбор и внес большой вклад в развитие теории фотографии вообще и фотожурналистики в частности. И еще находил время работать в фотосекциях Союза журналистов и Общества дружбы с зарубежными странами. А в нашем журнале он ввел перспективное планирование фотоинформации. Но вместо предшествовавшего рисования будущих кадров разрабатывал идеи фоторепортажей и фотоочерков, разъяснял какими творческими приемами следует раскрывать ту или иную тему, на чем делать акцент и каким образом создавать единство фотографии и текста. В этом он видел главную специфику фотожурналистики, как самостоятельного вида газетно-журнального дела. Но, даже будучи таким прагматиком, он оставался лириком в душе. Запомнилось его высказывание в ответ на мое сетование, что вот, мол, я увидел замечательный сюжет, а снять его не смог, - наши фотографические средства оказались при этом беспомощными: "Не огорчайтесь. Далеко не все можно снять, умейте просто любоваться и впитывать прекрасное в свою душу. Это потом вам поможет в жизни, а не только в фотографии". А в его собственных снимках всегда было много души и такого необходимого компонента, как пластика. Еще, будучи фотолаборантом, я однажды печатал его фотографию. Память уже не удерживает всего сюжета, но там был пароходик, волны, берег и что-то еще. Он стоял рядом и корректировал мою работу. А я старался, применял всякие ухищрения, включая горячую воду и остановку проявки каких-то участков снимка. И, как это довольно редко случается, попал с первого отпечатка. Потом надо было печатать этот снимок для какой-то выставки, и сколько ни бились лаборанты, репортеры, да и я сам, никому так и не удалось добиться того качества. Фридлянд при всем этом присутствовал, смотрел, качал головой и наконец рассмеялся: "Ну что ж, и такое бывает в фотографии". Последние годы его пребывания в этой должности и вообще на нашей планете были отравлены главным художником журнала, человеком во всех отношениях недостойным. Может быть, потому он и заболел тяжело, и уже угасая и предчувствуя уход, в последний день своей жизни побывал в редакции, позвал меня, Копосова и Шерстенникова, присел с нами на подоконник, говорил нам какие-то добрые слова, и в конце, как бы между делом, произнес: "Большая к вам, просьба, ребята, - не допустите этого мерзавца на мои похороны". И мы не допустили. После него заведующим отделом стал человек бездушный и недоброжелательный, и когда его отправили на пенсию, все облегченно вздохнули, и обрадовались вдвойне, потому что на это место был назначен Дмитрий Бальтерманц. И уже в первый день своего воцарения в фотоотделе он пришел ко мне (я уже работал заместителем зав.отдела репортажа и новостей) и сказал: "Юрка, составь мне квартальный план фоторепортажей и фотоочерков". И с тех пор, до моего ухода из "Огонька", я всегда это делал, и делал с удовольствием, хотя это входило не в мои, а в его функции. Но меня грела мысль, что я как бы выполняю завет моего учителя, и что порядок, заведенный Семеном Осиповичем Фридляндом, продолжает соблюдаться...
|
Комментарии
Показать все комментарии